La ruine - Развалина

C’était vers le déclin d’un jour de canicule,

Juste dans le premier instant du crépuscule

Que la brise engourdie attend pour s’échapper,

L’oiseau pour se tapir, le crapaud pour ramper,

Où la fleur se referme ainsi qu’une paupière,

Et qui fait frémir l’arbre et chantonner la pierre.

Seul, à pas saccadés, distraits et maladroits,

Je traversais le plus farouche des endroits,

Par des escarpements ignorés des touristes.

Oh ! c’était bien ce qu’il fallait à mes yeux tristes.

Rochers, brandes, forêts, taillis, chaumes ardus

Aux petits arbres tors, rabougris et tondus,

Toute cette nature ivre de songerie

Suait la somnolence et la sauvagerie.

Aussi comme j’ai bu l’ombre, et soliloqué

Sur cet amas rocheux, confus et disloqué,

Près des ravins béants comme des puits d’extase,

Et dans ces terrains plats où des remous de vase,

Sous des nuages bas d’un vert de vitriol

Se révélaient au loin par la danse du sol

Тяжёлый летний зной терзал до исступленья,

лишь сумерки несли надежду на спасенье.

Едва проснулся бриз, хоть был вначале слаб

взбодрились стайки птиц, пошла возня у жаб.

Я слышал: камень пел. Я видел зелень в дрожи.

Заснувшие цветы с очами были схожи.

Рассеянный, один, пешком бродя окрест,

я вышел под конец в дичайшее из мест.

О нём я и мечтал: о тайном, каменистом,

безлюдном уголке, неведомом туристам,

где пустоши, лески, где глушь и непролазь,

где сбились деревца, сплетаясь и кривясь

где в дикости своей, как в пьяном упоенье,

Природа тихо спит, смакуя сновиденья.

Там вечером я шёл, толкуя сам с собой,

среди аморфных скал, собравшихся гурьбой,

среди щелей и ям, смеющихся бесстыже,

пытаясь заманить в разливы мутной жижи.

Там серый горизонт, танцующий вдали

вздымался к облакам, повисшим у земли.

Et par un grouillement de joncs trapus et roides.

Une petite pluie aux gouttelettes froides

Imbibait lentement ces landes et ces trous,

Et tout là-bas, au fond des lointains gris et roux,

Le soleil embrumé s’effondrait sur la cime

Des forêts surplombant la rivière, — un abîme

Torrentueux et sourd qui se précipitait

Contre les hauts granits où sa vapeur montait.

Tout seul dans ce désert aride et pittoresque

Dont les buissons semblaient détachés d’une fresque

J’errais, m’aventurant sur les côtes à pic,

Escaladant les rocs, glissant comme un aspic

À travers les chiendents humectés par la brume,

Et chavirant parmi les cailloux pleins d’écume.

Des haleines de prés et de grands végétaux

Sur les ailes du vent m’arrivaient des plateaux,

Et dans les airs froidis et de plus en plus pâles,

Les oiseaux tournoyeurs croassaient de longs râles

Encore inentendus par moi, l’être écouteur

Dont la campagne a fait son interlocuteur ;

Par moi qui peux saisir tous les cris de l’espace

Et distinguer le bruit d’une fourmi qui passe.

Partout la solitude immense où les rocs noirs

Se dressaient côte à côte en forme d’éteignoirs

Et dégageaient de leur immobilité même

Un fatidisme intense et d’une horreur suprême.

Et tout cela souffrait tellement comme moi,

Que j’y pouvais mirer mon douloureux émoi

Там вдруг с небес в камыш, приземистый и жёсткий,

обрушилась вода. Заладил ливень хлёсткий,

и струи потекли, как в сёлах хлещет с крыш;

а там, где небосвод вдали был сер и рыж,

виднелся тусклый шар Светила над лесами.

Те грудились к реке в закатной панораме.

Внизу речной поток, рыча, угрюм и яр,

уткнувшись в камень скал, рождал белёсый пар.

Какой был грозный вид ! Как звучны были плески

Казалось весь пейзаж был выписан на фреске.

И я затем решил карабкаться прямей:

влезать на крутизну, беря пример у змей.

Я рвался сквозь пырей, опасный из-за влаги;

спеша слетал с камней в избыточной отваге.

Здесь в ветрах, дувших с гор и ближних берегов

плыл тёрпкий аромат деревьев и лугов.

Но воздух посвежел. Пространство посветлело;

и вороньё, кружась, кричало оголтело -

как прежде никогда. Мне мнилось, в этот раз

вся местность, через них, давала мне приказ:

преобразиться в слух, вникая в каждый шорох -

в пробежки муравьёв и взмахи крыльев скорых.

Но был ли я один ? Ведь рядышком стял,

гася вокруг шумы, отряд суровых скал.

Их вещий вид пугал, сознание тревожа.

Наш общий жребий был, как мне, им тяжек тоже.

Страдая и томясь в пустынной стороне,

Et tous les soubresauts de ma triste pensée :

Bien avant que la nuit même fût commencée,

J’attendais que le val, ou l’onde, ou le ravin,

Avec le son de voix d’un spectre et d’un devin

Continuât mon fauve et navrant soliloque.

Tandis que le brouillard pendait comme une loque

Sur le gave écumant qui hurlait à mes pieds,

Un manoir me montrait ses blocs estropiés,

Et, mêlant sa ruine à ma désespérance,

Importunait ma vue à force d’attirance.

Un certain pan de mur surtout : grand dévasté

De la mélancolie et de la vétusté,

Masse attendant le terme imminent de sa chute,

они могли понять, как горько было мне

и что за мысль пришла, рассудок мой мороча

в мой исступлённый мозг при встрече тёмной ночи:

я ждал, что из волны, лощины или рва

услышуголоса лесного божества

и призраков ночных - пока туман навстречу

несёт свои клочки - и я продолжу речи,

что прежде вёл с собой... Вдруг, будто исполин,

вознёсся над рекой печальный строй руин.

Вид замка удручал. Во мне рождалась жалость.

От прочности его осталась только малость.

Особенно плоха была одна из стен.

Я с горькою тоской смотрел на жалкий тлен.

À jour comme un squelette et dont la morgue brute

Lui donnait un air grave et d’au-delà des temps

Qui semblait défier la foudre et les autans.

L’écho devenait-il double, et par impossible

Le silence avait-il une formule audible

Dans ce désert troué, tortueux et bossu ?

Assurément alors mon oreille a perçu

Des murmures éteints, asphyxiés et ternes,

Semblant venir du fond d’invisibles citernes :

Quelque chose de vague et de plus consterné

Que le vagissement d’un enfant nouveau-né,

Comme le rire affreux d’un monstre inconcevable

Qui geindrait très au loin dans un antre introuvable.

Or, tous ces bruits étaient si soufflés, si furtifs,

Si mélodiquement mineurs et si plaintifs,

Qu’au milieu des genêts venant à mes épaules

J’ai pleuré dans le vent comme les maigres saules,

Et, le cœur gros d’effrois sacrés et solennels,

Remercié les rocs d’être aussi fraternels

Envers le malheureux fiancé de la tombe

Сквозная, как скелет, надменная твердыня

была обречена, но высилась в гордыне,

нимало не страшась ни молний, ни смерчей,

не чувствуя угроз для ветхих кирпичей

Здесь искажались все основы и начала.

На изумленье мне, молчание - звучало,

поскольку эхо здесь, среди горбатых гор,

двоилось без конца и множа свой повтор.

Из бездны шёпот шёл, чья тусклая негромкость

давала знать, что там таинственная ёмкость...

Мне слышался там писк ребёнка-ползунка

и следом - хриплый звук, неясный мне пока,

как будто это смех немыслимой химеры

укрытой в глубине под сводами пещеры;

а вместе всё слилось в один летучий шум,

порой он был плаксив, но чаще был угрюм.

И я забился в дрок и горько, сиротливо

там плакал на манер худой плакучей ивы.

Мой страх не выпускал меня из жёстких пут.

Я был в долгу у скал за братский их приют,

Qui les considérait à l’heure où la nuit tombe

Et je me dis : « Je suis le Pèlerin hanté

«Par la nature : à moi sa pleine intimité

«Qui m’interroge ou bien qui m’écoute à toute heure,

«Et qui sait le secret des larmes que je pleure !

«Je l’aime et je la crains, car je sens en tous lieux

«S’ouvrir et se fermer ses invisibles yeux

«Mobiles et voyants comme les yeux d’un être,

«Et dont l’ubiquité m’enlace et me pénètre ;

«Car je sais que son âme a l’intuition

«De mon âme où se tord la désolation,

«Et que, pour être éparse et jamais épuisée,

«Elle n’en est pas moins la sœur de ma pensée :

«En voyant l’aspect dur et terrible qu’ils ont

«J’en arrive à songer que les rochers ne sont

«Qu’un figement nombreux de sa révolte ancienne ;

«Mon vertige est le sien, ma douleur est la sienne ;

«Elle subit avec un morne effarement

«Le mystère infini de son commencement

«Et du but ténébreux que poursuivent les choses

дарованный тому, кто обручён с могилой.

Когда настала ночь, я вновь с упрямой силой

заговорил с собой: "Я только пилигрим

по сущности своей. И я неразлучим

с Природой, что со мной толкует ежечасно

и ведает о том, что плачу ненапрасно.

Люблю её, страшась. Она - моя гроза.

Где б ни был я, за мной следят её глаза.

Я виден ей насквозь. Она повсюду рядом.

Я весь как оплетён под вездесущим взглядом.

Я верю в то, что мне сочувствует она

и знает, чем моя душа угнетена.

Ей, как сестре моей, чья сущность необъятна,

настроенность моя и мысль моя понятны:

при виде буйных волн ужасных древних скал

я вновь вообразил гневнейший их накал,

увидев в камне всплеск былого возмущенья.

Их боль и скорбь - мои, сродни с моей мигренью.

В её истоках был мистический испуг.

Она - далёкий след неистовых потуг,

« Dans le cours imposé de leurs métamorphoses.

«Ses fleurs sont l’oripeau d’un flanc martyrisé ;

«Lui-même, son printemps n’est qu’un deuil déguisé,

«Et son ordre apparent, formel et mécanique,

«Que l’acceptation d’un esclavage inique.

«Désormais résignée au destin qui la mord,

«Elle produit sans cesse en songeant que la mort,

«Les bouleversements et les chaos funèbres

«Dorment dans la durée au ventre des ténèbres ;

«Et ses rêves qui sont les miens font sa torpeur,

«Son échevèlement, sa crainte, sa stupeur,

«Sa rafale qui beugle et son ciel qui médite!»

Ainsi je comprenais la nature maudite,

Ainsi dans ce ravin, devant ce vieux manoir,

Elle communiait avec mon désespoir,

Et rythmait par degrés son spleen épouvantable

Avec les battements de mon cœur lamentable.

Cependant que la nuit venue à ce moment

Traînait son graduel et morne effacement

Dans la teinte et le bruit, dans le souffle et l’arôme,

Et mouillait lentement de ses pleurs de fantôme

чьи цели неясны, как цели всех явлений

в сложнейшнй кутерьме природных превращений.

Цветы в них - мишура, чтоб скрыть следы когтей.

Весна - лишь камуфляж бесчисленных смертей.

В рутинности своей, в привычном ей сатрапстве

судьба содержит всех в несправедливом рабстве.

Природа, с давних пор, страшась клыков судьбы,

мечтает, как и я, что трупы и гробы,

и смуты всех сортов, и хаос похоронный

уснут во чреве тьмы для вечности бездонной.

И так Она живёт, оцепенев в мечтах,

порой вздымая бунт, но чаще пряча страх,

а мысль Её живёт и светит в небосводе".

Вот так я размышлял о прОклятой Природе.

Вот так, спустясь в овраг, к подножию руин

в отчаянье своём я с Нею был един.

Я вздумал привести в тот час к согласованью

пульс сердца моего и ритм Её страданья.

Но тут явилась ночь и мрачно принялась

менять во всём вокруг дневную ипостась:

Les mauvais champignons tout gonflés de venins.

Les arbres figurant des démons et des nains

Semblaient moins prisonniers que frôleurs de la terre

Qu’ils recouvraient d’effroi, de songe et de mystère.

Sous la lividité sidérale des cieux

Les hiboux miaulaient un soupir anxieux

Et les engoulevents passaient dans la bruine.

C’est alors que la sombre et lugubre ruine

M’a paru nettement peinte sur le brouillard,

Et que le pan de mur couleur de corbillard

A semblé tressaillir sur la colline brune

Et s’est mis à briller tout noir au clair de lune.

Mais d’où m’arrivait donc cette effroyable voix ?

Oh ! ce n’était ni l’eau, ni le vent, ni les bois

Dont les rameaux claquaient comme des banderoles,

Qui déchargeaient sur moi ces terribles paroles !

Non ! Cette voix venait des ruines : c’était

Le château nostalgique et fou qui sanglotait

Sa plainte forcenée, intime et familière

Et qui hurlait d’ennui dans son carcan de lierre.

и запахи, и цвет, и звук - в любой их гамме

и увлажняла всё фантомными слезами.

От гордости сиял фальшивый шампиньон.

Кусты сменили вид: тот - карлик, тот - дракон;

и деревца тряслись резвее всякой птахи,

что прятались в ветвях в своём сонливом страхе

Весь звёздный небосклон стал бледeн и суров,

и слышен был в лесу зловещий выкрик сов.

Бессонный козодой накликивал ненастье,

а замок, несмотря на явное несчастье, -

руина из руин, достойная трущоб, -

картинно выступал, как необъятный гроб.

Казалось он дрожал, как холст в своём багете,

блистая чернотой в белёсом лунном свете...

Но что за голос вдруг от дум меня отвлёк ?

Вещали не река, не лес, не ветерок.

Не клацали сучки в лесу, ветрам переча.

Откуда же неслись тревожащие речи ?

Кто ж громко затевал бессмысленный скандал ?

То замок, рокоча, в отчаянье рыдал !

Et cela résonnait comme un Dies iræ

Que la mort elle-même aurait vociféré :

C’était le grincement de la pierre qui souffre !

Et soudain, le cercueil a bâillé comme un gouffre

Au fond du cauchemar qui m’enlevait du sol ;

Je me suis vu cadavre embaumé de phénol ;

Le monde au regard sec et froid comme une aumône

A sifflé le départ de ma bière en bois jaune,

Et j’ai roulé dans l’ombre, à jamais emporté,

Bagage de la tombe et de l’éternité.

Мятежная мольба была исповедальной,

пробившейся сквозь плющ из жёсткости кандальной.

Как гимн на Судный День гремел в ночи напев.

Казалось, Смерть вопит, чтоб грянул Божий гнев

И камень захрустел, обрушивалась балка -

а вслед раскрылась пасть под крышкой катафалка.

Меня объял кошмар, и - худшее из зол -

взамен меня был труп, и в нос шибал фенол.

А равнодушный люд, притиснувшийся к гробу,

присвистывал вдогон, смотря в его утробу.

И я качу туда, где света не видать -

вколоченная в гроб кладбищенская кладь