La nuit de mai - Майская ночь

Poète, prends ton luth et me donne un baiser ;

La fleur de l’églantier sent ses bourgeons éclore.

Le printemps naît ce soir ; les vents vont s’embraser ;

Et la bergeronnette, en attendant l’aurore,

Aux premiers buissons verts commence à se poser.

Poète, prends ton luth, et me donne un baiser.

Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай,

шиповник ждет цветка из каждой почки узкой.

В ночи грядет весна, он близок, знойный май,

и вот уж до зари -- воздушной трясогузкой

зазеленевший куст разбужен невзначай.

Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай.

Comme il fait noir dans la vallée!

J’ai cru qu’une forme voilée

Flottait là-bas sur la forêt.

Elle sortait de la prairie ;

Son pied rasait l’herbe fleurie ;

C’est une étrange rêverie ;

Elle s’efface et disparaît.

Как почернела ночь в долине

А мнилось -- облик смутно-синий

вот там струился через лес.

Он облетел луга ночные;

едва задел цветы сырые;

неизъяснимы сны такие;

и он погас, и он исчез.

Poète, prends ton luth ; la nuit, sur la pelouse,

Balance le zéphyr dans son voile odorant.

La rose, vierge encor, se referme jalouse

Sur le frelon nacré qu’elle enivre en mourant.

Écoute ! tout se tait ; songe à ta bien-aimée.

Ce soir, sous les tilleuls, à la sombre ramée

Le rayon du couchant laisse un adieu plus doux.

Ce soir, tout va fleurir : l’immortelle nature

Se remplit de parfums, d’amour et de murmure,

Comme le lit joyeux de deux jeunes époux.

Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной

ночь зыблет на лугах эолову росу.

И роза чистая закрылась непреклонно,

замкнув и опьянив блестящую осу.

Послушай: все молчит; возлюбленную вспомни.

Сегодня, в темноте, под липами, укромней,

зари прощальный луч нежнее там затих.

Сегодня все цветет: вся ширь природы Божьей

любовью полнится и шепотом, как ложе

благоуханное супругов молодых.

Pourquoi mon cœur bat-il si vite?

Qu’ai-je donc en moi qui s’agite

Dont je me sens épouvanté ?

Ne frappe-t-on pas à ma porte ?

Pourquoi ma lampe à demi morte

M’éblouit-elle de clarté ?

Dieu puissant ! tout mon corps frissonne.

Qui vient ? qui m’appelle ? — Personne.

Je suis seul ; c’est l’heure qui sonne ;

Ô solitude ! ô pauvreté !

Как сердца трепетно биенье!

Как слушаю свое смятенье,

дыханье в страхе затая!

Кто там стучит, войти желает?

Меня, как солнце, ослепляет

свеча неяркая моя.

Откуда страх и слабость эта?

Кто там? Кто кличет? Нет ответа.

Обман: то полночь била где-то;

как я один! как беден я!

Poète, prends ton luth ; le vin de la jeunesse

Fermente cette nuit dans les veines de Dieu.

Mon sein est inquiet ; la volupté l’oppresse,

Et les vents altérés m’ont mis la lèvre en feu.

Ô paresseux enfant ! regarde, je suis belle.

Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной

играет в эту ночь по жилам Божества.

Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно,

мне ветер губы жжет, дышу, полужива.

Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри жр.

Notre premier baiser, ne t’en souviens-tu pas,

Quand je te vis si pâle au toucher de mon aile,

Et que, les yeux en pleurs, tu tombas dans mes bras ?

Ah ! je t’ai consolé d’une amère souffrance !

Hélas ! bien jeune encor, tu te mourais d’amour

Console-moi ce soir, je me meurs d’espérance;

J’ai besoin de prier pour vivre jusqu’au jour.

Наш первый поцелуй... О нет, не позабудь,

как я пришла к тебе, крылом скользя все ближе,

и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь.

О, я спасла тебя1 Ты умирал, я знаю,

от горестной любви. Теперь тебя зову,

надеждою томлюсь, без песен умираю.

Спаси,-- я до утра без них не доживу.

Est-ce toi dont la voix m’appelle,

Ô ma pauvre Muse ! est-ce toi ?

Ô ma fleur ! ô mon immortelle !

Seul être pudique et fidèle

Où vive encor l’amour de moi !

Oui, te voilà, c’est toi, ma blonde,

C’est toi, ma maîtresse et ma sœur !

Et je sens, dans la nuit profonde,

De ta robe d’or qui m’inonde

Les rayons glisser dans mon cœur.

Так это ты, твое дыханье?

Бедняжка муза, это ты?

Бессмертие, благоуханье,

одно мне верное созданье

среди враждебной темноты!

Друг белокурый, друг мой чистый,

моя любовь, сестра моя!

И в сердце мне, средь ночи мглистой,

с твоей одежды золотистой

скользит лучистая струя.

Poète, prends ton luth ; c’est moi ton immortelle,

Qui t’ai vu cette nuit triste et silencieux,

Et qui, comme un oiseau que sa couvée appelle,

Pour pleurer avec toi descends du haut des cieux.

Viens, tu souffres, ami. Quelque ennui solitaire

Te ronge ; quelque chose a gémi dans ton cœur ;

Quelque amour t’est venu, comme on en voit sur terre,

Une ombre de plaisir, un semblant de bonheur.

Viens, chantons devant Dieu ; chantons dans tes pensées,

Dans tes plaisirs perdus, dans tes peines passées ;

Partons, dans un baiser, pour un monde inconnu.

Éveillons au hasard les échos de ta vie,

Parlons-nous de bonheur, de gloire et de folie,

Et que ce soit un rêve, et le premier venu.

Inventons quelque part des lieux où l’on oublie ;

Partons, nous sommes seuls, l’univers est à nous.

Voici la verte Écosse et la brune Italie,

Et la Grèce, ma mère, où le miel est si doux,

Argos, et Ptéléon, ville des hécatombes,

Et Messa, la divine, agréable aux colombes ;

Et le front chevelu du Pélion changeant ;

Et le bleu Titarèse, et le golfe d’argent

Qui montre dans ses eaux, où le cygne se mire,

La blanche Oloossone à la blanche Camyre.

Dis-moi, quel songe d’or nos chants vont-ils bercer ?

D’où vont venir les pleurs que nous allons verser ?

Ce matin, quand le jour a frappé ta paupière,

Quel séraphin pensif, courbé sur ton chevet,

Secouait les lilas dans sa robe légère,

Et te contait tout bas les amours qu’il rêvait ?

Chanterons-nous l’espoir, la tristesse ou la joie?

Tremperons-nous de sang les bataillons d’acier ?

Suspendrons-nous l’amant sur l’échelle de soie ?

Jetterons-nous au vent l’écume du coursier ?

Dirons-nous quelle main, dans les lampes sans nombre

De la maison céleste, allume nuit et jour

L’huile sainte de vie et d’éternel amour ?

Crierons-nous à Tarquin : « Il est temps, voici l’ombre!»

Descendrons-nous cueillir la perle au fond des mers ?

Mènerons-nous la chèvre aux ébéniers amers ?

Montrerons-nous le ciel à la Mélancolie ?

Suivrons-nous le chasseur sur les monts escarpés ?

La biche le regarde ; elle pleure et supplie ;

Sa bruyère l’attend ; ses faons sont nouveau-nés ;

Il se baisse, il l’égorge, il jette à la curée

Sur les chiens en sueur son cœur encor vivant.

Peindrons-nous une vierge à la joue empourprée,

S’en allant à la messe, un page la suivant,

Et d’un regard distrait, à côté de sa mère,

Sur sa lèvre entr’ouverte oubliant sa prière ?

Elle écoute en tremblant, dans l’écho du pilier,

Résonner l’éperon d’un hardi cavalier.

Dirons-nous aux héros des vieux temps de la France

De monter tout armés aux créneaux de leurs tours,

Et de ressusciter la naïve romance

Que leur gloire oubliée apprit aux troubadours ?

Vêtirons-nous de blanc une molle élégie ?

L’homme de Waterloo nous dira-t-il sa vie,

Et ce qu’il a fauché du troupeau des humains

Avant que l’envoyé de la nuit éternelle

Vînt sur son tertre vert l’abattre d’un coup d’aile,

Et sur son cœur de fer lui croiser les deux mains ?

Clouerons-nous au poteau d’une satire altière

Le nom sept fois vendu d’un pâle pamphlétaire,

Qui, poussé par la faim, du fond de son oubli,

S’en vient, tout grelottant d’envie et d’impuissance,

Sur le front du génie insulter l’espérance,

Et mordre le laurier que son souffle a sali ?

Prends ton luth ! prends ton luth ! je ne peux plus me taire :

Mon aile me soulève au souffle du printemps.

Le vent va m’emporter ; je vais quitter la terre.

Une larme de toi ! Dieu m’écoute ; il est temps.

Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый,

что ты один в ночи, унылый и немой.

К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой

спустилась с облаков посетовать с тобой.

Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность,

какую-то любовь оплакиваешь ты;

измучила тебя земная обычайность,-- тень наслаждения, подобие мечты.

Так пой же! Внемлет Бог. Все песней будет взято,-

-минувшая печаль, сердечная утрата.

Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.

Разбудим наугад мы жизненное эхо.

Коснемся славы мы, безумия и смеха.

Забвения страну с тобою создадим.

Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен.

Умчимся. Мы одни.

Вселенная нас ждет.Италия смугла, и край Шотландский зелен,

Эллада, мать моя, хранит сладчайший мед.

Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный,

и Месса дивная, отрада голубей;

косматый Пелион, то солнечный, то темный,

и -- чище серебра и неба голубей --

залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире,

и снится белый сон белеющей Камире.

Поведай мне, над чем рыдания прольем?

Какие вымыслы напевом раскачнем?

Сегодня, только свет в твои ударил вежды,

не правда ль, серафим был над тобой склонен,

сирени просыпал на легкие одежды

и о любви шептал, которой грезил он?

Надежда, счастье, грусть -- какое скажем слово?

Стальной ли батальон мы кровью заплеснем?

Любовника ль взовьем на лестнице шелковой?

Иль пену скакуна мы по ветру метнем?

Поведаем ли, кто в обитель ночи синей

приходит зажигать лампады без числа,

чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла?

Воскликнем ли: "Пора, вот сумрак, о Тарквиний!"?

Сберем ли жемчуга, где океан глубок?

Пойдем ли коз пасти, где горько пахнет дрок?

Укажем ли тоске небесные селенья?

Возьмет ли нас ловец в скалистый горный край?

Взирает на него, грустит душа оленья,

жалея оленят и вересковый рай;

но он вонзает нож и тот кусок добычи,

то сердце теплое бросает жадным псам.

Изобразим ли мы румяный жар девичий?

В сопутствии пажа вошла она во храм

и подле матери садится, но забыла

молитвы, замерла, уста полуоткрыла

и слушает, дрожа, как гулко меж колонн

проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон.

Прикажем ли взойти на башни боевые героям Франции,

героям древних лет,

чтоб песни воскресить пленительно-простые,

что славе посвящал кочующий поэт?

Ленивую ли мы элегию напишем?

От Корсиканца ли про Ватерло услышим,

и сколько ковыля людского он скосил,

пока не налетел дух ночи безрассветной,

не сбил его крылом на холмик неприметный

и руки павшему на сердце не скрестил?

К столбу ли громовой сатиры в назиданье

прибьем продажное памфлетчика прозванье,

который с голоду из темного угла

выходит крадучись, от зависти трепещет,

на веру гения беспомощно клевещет

и к лаврам тянется венчанного чела?

Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо.

Вздувают мне крыло весенние ветра.

Сейчас я улечу, покину мир любимый.

Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора!

S’il ne te faut, ma sœur chérie,

Qu’un baiser d’une lèvre amie

Et qu’une larme de mes yeux,

Je te les donnerai sans peine ;

De nos amours qu’il te souvienne,

Si tu remontes dans les cieux.

Je ne chante ni l’espérance,

Ni la gloire, ni le bonheur,

Hélas ! pas même la souffrance.

La bouche garde le silence

Pour écouter parler le cœur.

О, если, милая, тоскуя,

ты просишь только поцелуя,

одной слезы из глаз моих,

я услужу тебе охотно;

и о любови мимолетной

ты вспомнишь в небесах родных.

Я не пою ни упованья,

ни славы, ни счастливых дней,

ни даже верного страданья.

Мои уста хранят молчанье,

чтоб шепот сердца был слышней.

Crois-tu donc que je sois comme le vent d’automne,

Qui se nourrit de pleurs jusque sur un tombeau,

Et pour qui la douleur n’est qu’une goutte d’eau ?

Ô poète ! un baiser, c’est moi qui te le donne.

L’herbe que je voulais arracher de ce lieu,

C’est ton oisiveté ; ta douleur est à Dieu.

Quel que soit le souci que ta jeunesse endure,

Laisse-la s’élargir, cette sainte blessure

Que les noirs séraphins t’ont faite au fond du cœur ;

Rien ne nous rend si grands qu’une grande douleur.

Mais, pour en être atteint, ne crois pas, ô poète !

Que ta voix ici-bas doive rester muette.

Les plus désespérés sont les chants les plus beaux,

Et j’en sais d’immortels qui sont de purs sanglots.

Lorsque le pélican, lassé d’un long voyage,

Dans les brouillards du soir retourne à ses roseaux,

Ses petits affamés courent sur le rivage

En le voyant au loin s’abattre sur les eaux.

Déjà, croyant saisir et partager leur proie,

Ils courent à leur père avec des cris de joie

En secouant leurs becs sur leurs goitres hideux.

Lui, gagnant à pas lents une roche élevée,

De son aile pendante abritant sa couvée,

Pêcheur mélancolique, il regarde les cieux.

Le sang coule à longs flots de sa poitrine ouverte ;

En vain il a des mers fouillé la profondeur :

L’Océan était vide et la plage déserte ;

Pour toute nourriture il apporte son cœur.

Sombre et silencieux, étendu sur la pierre,

Partageant à ses fils ses entrailles de père,

Dans son amour sublime il berce sa douleur,

Et, regardant couler sa sanglante mamelle,

Sur son festin de mort il s’affaisse et chancelle,

Ivre de volupté, de tendresse et d’horreur.

Mais parfois, au milieu du divin sacrifice,

Fatigué de mourir dans un trop long supplice,

Il craint que ses enfants ne le laissent vivant ;

Alors il se soulève, ouvre son aile au vent,

Et, se frappant le cœur avec un cri sauvage,

Il pousse dans la nuit un si funèbre adieu,

Que les oiseaux des mers désertent le rivage,

Et que le voyageur attardé sur la plage,

Sentant passer la mort, se recommande à Dieu.

Poète, c’est ainsi que font les grands poètes.

Ils laissent s’égayer ceux qui vivent un temps ;

Mais les festins humains qu’ils servent à leurs fêtes

Ressemblent la plupart à ceux des pélicans.

Quand ils parlent ainsi d’espérances trompées,

De tristesse et d’oubli, d’amour et de malheur,

Ce n’est pas un concert à dilater le cœur.

Leurs déclamations sont comme des épées :

Elles tracent dans l’air un cercle éblouissant,

Mais il y pend toujours quelque goutte de sang.

Не думаешь ли ты, что я, как ветер грубый,

надгробных жажду слез осеннею порой,

что горе кажется мне каплей дождевой?

Поэт, ведь я сама тебя целую в губы.

Те плевелы, что рву, придя на твой порог,

то лень души твоей, а горем правит Бог.

Что ж, если молодость печалью обуяна?

Пусть разгорается божественная рана,

где черный серафим к душе твоей приник.

Чье горе велико, тот истинно велик.

Но если ты познал страдание, не думай,

что должен ты, поэт, немотствовать угрюмо.

Чем горестней напев, тем сладостнее он.

Есть песни вечные,-- рыданий чистый звон.

Как только пеликан спускается тяжелый,

из странствий возвратясь, к туманным тростникам

голодные птенцы бегут на берег голый,

узнав его вдали по плещущим крылам.

Уже обильную добычу предвкушая,

на радостях крича и клювами качая,

зобастые птенцы торопятся к нему.

Но он, на берегу, застыв на камне высшем,

он покрывает их крылом своим повисшим

как горестный рыбак, глядит в ночную тьму

Сквозь жесткое перо сочится кровь из раны.

Бесцельно было ночь пучинную пытать:

безжизненны пески, безрыбны океаны,

и он своим птенцам лишь сердце может дать.

На камень опустясь, угрюмый, неуклюжий,

деля между детьми живую плоть свою же,

всей силою любви боль заглушает он,

и, глядя, как бежит горячий ток багряный

средь пира падает, шатается, как пьяный,

блаженством, ужасом и нежностью пронзен.

Но иногда среди высокой этой казни,

наскуча смертию столь длительной, в боязни,

что сытые птенцы его оставят жить,

он поднимается, чтоб крылья распустить,

и, яростно себя по сердцу ударяя,

с такою дикою унылостью кричит,

что в трепете со скал взмывает птичья стая,

и путник, в поздний час по берегу блуждая,

почуя смерть вблизи, молитву вслух твердит.

Поэт, так делают великие поэты.

На время любо им, чтоб веселился мир,

но песнопенья их, парнасские банкеты,

похожи иногда на пеликаний пир.

Когда они твердят о ложном упованье,

поют забвение, любовь или печаль,

душа от песен их раскроется едва ль.

Как шпага быстрая, их звонкое взыванье

кольцеобразное сияние чертит,

но капля крови там дрожащая блестит.

Ô Muse ! spectre insatiable,

Ne m’en demande pas si long.

L’homme n’écrit rien sur le sable

À l’heure où passe l’aquilon.

J’ai vu le temps où ma jeunesse

Sur mes lèvres était sans cesse

Prête à chanter comme un oiseau ;

Mais j’ai souffert un dur martyre,

Et le moins que j’en pourrais dire,

Si je l’essayais sur ma lyre,

La briserait comme un roseau.

О Муза, многого не требуй,

о жадный призрак, полно звать!

Когда клубятся вихри к небу,

кто станет на песке писать!

Как птица, молодость, бывало,

у самых губ моих витала,

запеть готова каждый миг.

Но столько выстрадал я в мире,

что если первые четыре

стиха сложил бы я на лире,

она б сломалась, как тростник.