In Memory Of Sigmund Freud - На смерть Зигмунда Фрейда

When there are so many we shall have to mourn,

when grief has been made so public, and exposed

to the critique of a whole epoch

the frailty of our conscience and anguish,

Когда столько людей ждет траурных процессий,

когда горе стало общественным достоянием, и хрупкость

нашей совести и муки

предстала на суд всей эпохи,

of whom shall we speak?

For every day they die

among us, those

who were doing us some good,

who knew it was never enough but

hoped to improve a little by living.

о ком говорить нам?

Ведь каждый день среди нас

умирают они, те,кто просто творили добро,

понимая,что этим

так беден наш мир, но надеясь

жизнью своей хоть немного улучшить его.

Such was this doctor: still at eighty he wished

to think of our life from whose unruliness

so many plausible young futures

with threats or flattery ask obedience,

Вот и доктор, даже в свои восемьдесят, не переставал

думать о нашей жизни, от чьего непокорного буйств

набирающее силу юное будущее

угрозой и лестью требует послушания.

but his wish was denied him: he closed his eyes

upon that last picture, common to us all,

of problems like relatives gathered

puzzled and jealous about our dying.

Но даже в этом ему было отказано: последний взгляд его

запечатлел картину, схожую для всех нас:

что-то вроде столпившихся родственников,

озадаченных и ревнующих к нашей агонии.

For about him till the very end were still

those he had studied, the fauna of the night,

and shades that still waited to enter

the bright circle of his recognition

Ведь до самого конца вокруг него

были те, кого он изучал -- фауна ночи,

и тени, еще ждавшие, чтобы

войти в светлый круг его сознания,

turned elsewhere with their disappointment as he

was taken away from his life interest to go back

to the earth in London,

an important Jew who died in exile.

отвернулись, полные разочарований, когда он

был оторван от высоких будней своих,

чтобы спуститься на землю в Лондоне --

незаменимый еврей, умерший в изгнании.

Only Hate was happy, hoping to augment

his practice now, and his dingy clientele

who think they can be cured by killing

and covering the garden with ashes.

Только Ненависть торжествовала, надеясь хотя бы

сейчас увеличить его практику, и его

тусклая клиентура думала лечиться, убивая

и посыпая сад пеплом.

They are still alive, but in a world he changed

simply by looking back with no false regrets;

all he did was to remember

like the old and be honest like children.

Они все еще дышат, но в мире, который он

изменил, оглядываясь на прошлое без ложных сожалений;

все, что он сделал, было воспоминание

старика и честность ребенка.

He wasn't clever at all:

he merely told

the unhappy Present to recite the Past

like a poetry lesson till sooner

or later it faltered at the line where

Он не был талантлив,

нет; он просто велел несчастному

Настоящему повторять наизусть Прошлое

как урок поэзии, до тех пор пока

оно не споткнулось в том месте, где

long ago the accusations had begun,

and suddenly knew by whom it had been judged,

how rich life had been and how silly,

and was life-forgiven and more humble,

вечность назад было выдвинуто обвинение;

и вдруг пришло знание о том, кто осудил его,

о том, как богата была жизнь и как глупа;

и оно простило жизнь и наполнилось смирением,

able to approach the Future as a friend

without a wardrobe of excuses, without

a set mask of rectitude or an

embarrassing over-familiar gesture.

способностью приблизиться к Будущему как друг,

без шелухи сожалений, без

застывшей маски высокой нравственности --

закомплексованности чрезмерно фамильярных движений.

No wonder the ancient cultures of conceit

in his technique of unsettlement foresaw

the fall of princes, the collapse of

their lucrative patterns of frustration:

Не удивительно, что древние культуры тщеславия

в его анализе противоречий предвидели

падение королей, крах

их изощренных иллюзий:

if he succeeded, why, the Generalised Life

would become impossible, the monolith

of State be broken and prevented

the co-operation of avengers.

если бы ему удалось, общественная жизнь

стала б невозможна, монолит

государства -- разрушен, и толпы

злопыхателей канули б в небытие.

Of course they called on God, but he went his way

down among the lost people like Dante, down

to the stinking fosse where the injured

lead the ugly life of the rejected,

Конечно, они взывали к Богу, но он спускался своим путем

в толпе потерянных людей, вроде Данта, вниз, в

вонючую яму, где калеки

влачили жалкое существование отверженных.

and showed us what evil is, not, as we thought,

deeds that must be punished, but

our lack of faith, our dishonest mood of denial,

the concupiscence of the oppressor.

Он показал нам, что зло -- не порок, требующий наказание,

но наше всеразрушающее неверие,

наше бесчестное состояние отрицания,

неуемное стремление к насилию.

If some traces of the autocratic pose,

the paternal strictness he distrusted, still

clung to his utterance and features,

it was a protective coloration

И если какие-то оттенки властного тона

и отцовской строгости, которым он сам не доверял

еще втирались в его высказывания и облик,

это была лишь защитная окраска

for one who'd lived among enemies so long:

if often he was wrong and, at times, absurd,

to us he is no more a person

now but a whole climate of opinion

того, кто слишком долго жил среди врагов;

и если, зачастую, он был неправ, а иногда абсурден

для нас он уже не человек,

но полноправное общественное мнение,

under whom we conduct our different lives:

Like weather he can only hinder or help,

the proud can still be proud but find it

a little harder, the tyrant tries to

следуя которому, мы создаем наши жизни:

подобно погоде, он может только способствовать или мешать,

гордец продолжает гордиться,

но это становится все трудней, тиран

make do with him but doesn't care for him much:

he quietly surrounds all our habits of growth

and extends, till the tired in even

the remotest miserable duchy

пытается терпеть его, но не проявляет особой симпатии, -

- он незаметно окружает все наши привычки

и развивает до того, чтобы каждый

поникший -- в самом забытом, покинутом графстве --

have felt the change in their bones and are cheered

till the child, unlucky in his little State,

some hearth where freedom is excluded,

a hive whose honey is fear and worry,

почувствовал возрождение, и, ободрив

всех -- до ребенка, несчатного в своем маленьком

мирке, в некоем домашнем "уюте", исключающим свободу,

в улье, чей мед -- забота и страх, --

feels calmer now and somehow assured of escape,

while, as they lie in the grass of our neglect,

so many long-forgotten objects

revealed by his undiscouraged shining

дает им успокоение и указывает путь к избавлению,

в то время как затерянные в траве нашего невнимания

давно забытые вещи, обнаруженные

лучом его неотталкивающего света,

are returned to us and made precious again;

games we had thought we must drop

as we grew up

little noises we dared not laugh at,

faces we made when no one was looking.

возвращаются к нам, чтобы вновь обрести свою ценность:

игры, которые мы забросили,

посчитав недостойными нас, выросших,

несолидные звуки, над которыми мы уже не решались смеяться,

рожи, которые мы строили, когда нас никто не видел.

But he wishes us more than this.

To be free is often to be lonely.

He would unite the unequal moieties fractured

by our own well-meaning sense of justice,

Но он хотел от нас большего. Быть свободным --

зачастую быть одиноким. Он мечтал соединить

разбитые нашим благим чувством справедливости

неравные части: восстановить

would restore to the larger the wit and will

the smaller possesses but can only use

for arid disputes, would give back to the son

the mother's richness of feeling:

волю и разум больших,

поскольку меньшие, обладая, могли лишь использовать

их в скучных спорах, -- и вернуть

сыну богатство ощущений матери.

but he would have us remember most of all

to be enthusiastic over the night,

not only for the sense of wonder

it alone has to offer, but also

Но больше всего он хотел бы, чтобы мы

вспомнили очарование ночи,

не только из-за изумления,

охватывающего нас, но и

because it needs our love. With large sad eyes

its delectable creatures look up and beg

us dumbly to ask them to follow:

they are exiles who long for the future

от того, что ей необходима наша любовь.

Полными грусти глазами ее прелестные существа

безмолвно взирают и молят нас позвать за собой:

они изгнанники, ищущие будущее,

that lives in our power, they too would rejoice

if allowed to serve enlightenment like him,

even to bear our cry of 'Judas',

as he did and all must bear who serve it.

заложенное в нашей энергии. Они бы тоже гордились,

если б им позволили служить просвещению, как он служил,

даже снести наш плач "Иуды", как сносил он, и

как должен сносить каждый, служащий ему.

One rational voice is dumb. Over his grave

the household of Impulse mourns one dearly loved

sad is Eros, builder of cities,

and weeping anarchic Aphrodite

Один разумный голос смолк. Над его могилой

семья Порыва оплакивает нежно любимого:

печален Эрос, создатель городов,

и безутешна своевольная Афродита.