The Prairies - Прерии

These are the gardens of the Desert, these

The unshorn fields, boundless and beautiful,

For which the speech of England has no name —

The Prairies. I behold them for the first,

And my heart swells, while the dilated sight

Takes in the encircling vastness.

Lo! they stretch, In airy undulations, far away,

As if the ocean, in his gentlest swell,

Вот где приволье дикое: на этих

Лугах некошеных и безграничных,

В английском языке им нет названья, —

То прерии. Я в первый раз их вижу,

Свободней дышит грудь, и взор парит

В просторах бесконечных.

Словно волны,

Холмы зелёные стремятся вдаль,

Как океан, в своей нежнейшей зыби

Stood still, with an his rounded billows fixed,

And motionless forever. — Motionless? —

No — they are all unchained again. The clouds

Sweep over with their shadows, and, beneath,

The surface rolls and fluctuates to the eye;

Dark hollows seem to glide along and chase

The sunny ridges. Breezes of the South!

Who toss the golden and the flame-like flowers,

Остановившийся и отвердевший

Навеки неподвижно. Неподвижно?

Нет, он раскован снова.

Облака Проносятся над ним, скользя тенями,

Волнистая поверхность всколыхнулась,

Ложбины тёмные скользят вослед

За светлыми гребнями.

Ветры Юга! Вы золотые, алые цветы

And pass the prairie-hawk that, poised on high,

Flaps his broad wings, yet moves not — ye have played

Among the palms of Mexico and vines

Of Texas, and have crisped the limpid brooks

That from the fountains of Sonora glide

Into the calm Pacific — have ye fanned

A nobler or a lovelier scene than this?

Man hath no power in all this glorious work:

Колышете и сокола в паренье

Ширококрылого несёте в небе.

Резвились вы средь мексиканских пальм

И лоз Техаса, серебрили рябью

Источники Соноры, что стекают

В Великий океан, — вы овевали ль

Такой, как этот, благодатный край?

Он создан не трудами человека —

The hand that built the firmament hath heaved

And smoothed these verdant swells, and sown their slopes

With herbage, planted them with island groves,

And hedged them round with forests.

Fitting floor For this magnificent temple of the sky —

With flowers whose glory and whose multitude

Rival the constellations!

The great heavens Seem to stoop down upon the scene in love, —

Та сила, что воздвигла небосвод,

Вспахала зыбь холмов, посеяв травы,

И насадила островками рощи

С живою изгородью перелесков,

А пол в величественном храме неба

Усыпала несметными цветами,

Соперниками звёзд! Здесь небеса

Склоняются к земле как будто ближе,

A nearer vault, and of a tenderer blue,

Than that which bends above our eastern hills. —

As o’er the verdant waste I guide my steed,

Among the high rank grass that sweeps his sides

The hollow beating of his footstep seems

A sacrilegious sound. I think of those

Upon whose rest he tramples. Are they here —

The dead of other days? — and did the dust

Нежнее и любовнее, чем там,

Над нашими восточными холмами.

Когда мой конь среди травы высокой

Ступает, раздвигая стебли грудью,

То стук глухой его копыт кощунством

Мне кажется. Я думаю о тех,

Чей прах он попирает. Где могилы

Народы древнего? Быть может, прах

Of these fair solitudes once stir with life

And burn with passion? Let the mighty mounds

That overlook the rivers, or that rise

In the dim forest crowded with old oaks, Answer.

A race, that long has passed away,

Built them; — a disciplined and populous race

Heaped, with long toil, the earth, while yet the Greek

Was hewing the Pentelicus to forms

Степных лугов одушевлён был жизнью,

Горел страстями? Пусть дадут ответ

Курганы, озирающие реки

И тёмные дубовые леса.

Давно исчезнувший народ когда-то

Воздвиг их; медленно в труде упорном

Он кропотливо землю насыпал,

А в это время греки вырубали

Of symmetry, and rearing on its rock The glittering Parthenon.

These ample fields

Nourished their harvests, here their herds were fed

When haply by their stalls the bison lowed,

And bowed his maned shoulder to the yoke.

All day this desert murmured with their toils,

Till twilight blushed, and lovers walked, and wooed

In a forgotten language, and old tunes,

Пентеликонский мрамор, воздвигая

Блестящий Парфенон. Просторы прерий

Давали жатву, здесь стада паслись,

И может быть, как буйвол, и бизон

Склонялся над ярмом мохнатой выей.

Журчал в пустыне гул трудолюбивый,

А вечером влюблённых воркованье

На языке исчезнувшем и звуки

From instruments of unremembered form,

Gave the soft winds a voice.The red man came

—The roaming hunter tribes, warlike and fierce,

And the mound-builders vanished from the earth.

The solitude of centuries untold

Has settled where they dwelt.

The prairie-wolf Hunts in their meadows, and his fresh-dug den

Yawns by my path. The gopher mines the ground

Причудливых и древних инструментов

По ветру разносились. Но пришёл

Воинственный охотник краснокожий,

И сгинули строители курганов.

Безмолвие столетий водворилось

На месте их селений. Волк койот

Охотится в лугах, его нора

В траве зияет. Землю роет суслик

Where stood their swarming cities. All is gone;

All — save the piles of earth that hold their bones

The platforms where they worshipped unknown gods,

The barriers which they builded from the soil

To keep the foe at bay — till o’er the walls

The wild beleaguerers broke, and, one by one,

The strongholds of the plain were forced, and heaped

With corpses. The brown vultures of the wood

На месте шумных улиц. Всё исчезло.

Всё — кроме их курганов надмогильных,

Их алтарей неведомым богам

И насыпей высоких для защиты

От вражеских набегов, но валы

Свирепый враг телами осаждённых

Усеивал и брал их города.

На груды трупов бурой стаей грифы

Flocked to those vast uncovered sepulchres,

And sat unscared and silent at their feast.

Haply some solitary fugitive,

Lurking in marsh and forest, till the sense

Of desolation and of fear became

Bitterer than death, yielded himself to die.

Man’s better nature triumphed then. Kind words

Welcomed and soothed him; the rude conquerors

Садились и, пируя без боязни,

Никем не вспугнутые, отъедались.

И лишь случайно спасшийся беглец,

Скрывавшийся по зарослям в болотах,

Смерть одиночеству предпочитая,

Сдавался наконец своим врагам.

Великодушие торжествовало,

И пленника с приветствием сажали

Seated the captive with their chiefs; he chose

A bride among their maidens, and at length

Seemed to forget — yet ne’er forgot — the wife

Of his first love, and her sweet little ones,

Butchered, amid their shrieks, with all his race.

С вождями рядом, и себе жену

Средь девушек он выбирал и скоро

Как будто забывал, но втайне помнил

Жену любимую, детей-малюток,

Погибших средь резни со всем народом.

Thus change the forms of being.

Thus arise Races of living things, glorious in strength,

And perish, as the quickening breath of God

Fills them, or is withdrawn. The red man, too,

Has left the blooming wilds he ranged so long,

And, nearer to the Rocky Mountains, sought A wilder hunting-ground.

The beaver builds No longer by these streams, but far away,

Так всё живущее меняет формы,

Они рождаются, цветут и гибнут,

Когда божественное дуновенье

Коснётся их, наполнит и покинет.

И краснокожие ушли отсюда,

Отыскивая у Скалистых гор

Приволье для охот. Бобры плотин

Не строят здесь, но там, у вод зеркальных,

On waters whose blue surface ne’er gave back

The white man’s face — among Missouri’s springs

And pools whose issues swell the Oregon —

He rears his little Venice. In these plains

The bison feeds no more. Twice twenty leagues

Beyond remotest smoke of hunter’s camp,

Roams the majestic brute, in herds that shake

The earth with thundering steps — yet here I meet

Где человека белого лицо

Ещё не отразилось, у истоков

Миссури, Орегона, воздвигают

Свои Венеции. Уже бизоны

Здесь не пасутся. За десятки миль

От дыма самой дальней из стоянок

Многоголовые стада их бродят,

Копытным громом сотрясая землю, —

His ancient footprints stamped beside the pool.

Still this gret solitude is quick with life.

Myriads of insects, gaudy as the flowers

They flutter over, gentle quadrupeds,

And birds, that scarce have learned the fear of man

Are hear, and sliding reptiles of the ground,

Startlingly beautiful. The graceful deer

Bounds to the wood at my approach. The bee,

Я видел у воды их давний след.

Но всё ж кипит повсюду жизнь в пустыне.

Летают над цветами мириады

Таких же разноцветных насекомых,

И птицы не боятся человека

И ящерицы пёстрые скользят.

При приближении моём олень

Рогами рассекает чащу. Пчёлы,

A more adventurous colonist than man,

With whom he came across the eastern deep,

Fills the savannas with his murmurings,

And hides his sweets, as in the golden age,

Within the hollow oak. I listen long

To his domestic humn, and think I hear

The sound of that advancing multitude

Which soon shall fill these deserts. From the ground

Опередившие переселенцев,

Их перевезших через океан,

Гуденьем наполняют знойный воздух

И прячут дикий мёд в дупле дубовом,

Как в золотой далёкий век.

Внимая Их шуму домовитому, я слышу

Гул отдалённый многолюдных толп,

Спешащих заселить пустыни прерий.

Comes up the laugh of children, the soft voice

Of maidens, and the sweet and solemn hymn

Of Sabbath worshippers. The low of herds

Blends with the rustling of the heavy grain

Over the dark-brown furrows. All at once

A fresher wind sweeps by, and breaks my dream,

And I am in the wilderness alone.

Я слышу смех детей, и перекличку

Девичьих голосов, и гимн субботний

Торжественный, мычанье тучных стад

И шелест шёлковый колосьев спелых

На бурых бороздах. Но вдруг подул

Горячий ветер и спугнул виденье,

И снова я в пустыне одинок.