The Beacons - Маяки

Rubens, river of oblivion, garden of indolence,

Pillow of cool flesh where one cannot love,

But where life moves and whirls incessantly

Like the air in the sky and the tide in the sea;

О Рубенс, лени сад, покой реки забвенья!

Ты — изголовие у ложа без страстей,

Но где немолчно жизнь кипит, где все — движенье,

Как в небе ветерок, как море меж морей!

Leonardo, dark, unfathomable mirror,

In which charming angels, with sweet smiles

Full of mystery, appear in the shadow

Of the glaciers and pines that enclose their country;

О Винчи, зеркало с неясной глубиною,

Где сонмы ангелов с улыбкой на устах

И тайной на челе витают, где стеною

Воздвиглись горы льдов с лесами на хребтах;

Rembrandt, gloomy hospital filled with murmuring,

Ornamented only with a large crucifix,

Lit for a moment by a wintry sun,

Where from rot and ordure rise tearful prayers;

О Рембрандт, грустная, угрюмая больница

С Распятьем посреди, где внятен вздох больных,

Где брезжит зимняя, неверная денница,

Где гимн молитвенный среди проклятий стих!

Angelo, shadowy place where Hercules' are seen

Mingling with Christs, and rising straight up,

Powerful phantoms, which in the twilights

Rend their winding-sheets with outstretched fingers;

Андже́ло, странный мир: Христы и Геркулесы[15]

Здесь перемешаны; здесь привидений круг,

Лишь мир окутают вечерней тьмы завесы,

Срывая саваны, к нам тянет кисти рук.

Boxer's wrath, shamelessness of Fauns, you whose genius

Showed to us the beauty in a villain,

Great heart filled with pride, sickly, yellow man,

Puget, melancholy emperor of galley slaves;

Пюже[16], печальный царь навеки осужденных,

Одевший красотой уродство и позор,

Надменный дух, ланит поблеклость изможденных,

То сладострастный фавн, то яростный боксер;

Watteau, carnival where the loves of many famous hearts

Flutter capriciously like butterflies with gaudy wings;

Cool, airy settings where the candelabras' light

Touches with madness the couples whirling in the dance

Ватто! О карнавал, где много знаменитых

Сердец, как бабочки, порхают и горят,

Где блещет шумный вихрь безумий, с люстр излитых,

И где орнаментов расцвел нарядный ряд!

Goya, nightmare full of unknown things,

Of fetuses roasted in the midst of witches' sabbaths,

Of old women at the mirror and of nude children,

Tightening their hose to tempt the demons;

О Гойя, злой кошмар[17], весь полный тайн бездонных,

Проклятых шабашей, зародышей в котлах,

Старух пред зеркалом, малюток обнаженных,

Где даже демонов волнует страсть и страх;

Delacroix, lake of blood haunted by bad angels,

Shaded by a wood of fir-trees, ever green,

Where, under a gloomy sky, strange fanfares

Pass, like a stifled sigh from Weber;

Делакруа, затон кровавый, где витает Рой падших Ангелов;

чтоб вечно зеленеть,

Там лес тенистых пихт чудесно вырастает;

Там, как у Вебера[18], звучит глухая медь;

These curses, these blasphemies, these lamentations,

These Te Deums, these ecstasies, these cries, these tears,

Are an echo repeated by a thousand labyrinths;

They are for mortal hearts a divine opium.

Все эти жалобы, экстазы, взрывы смеха,

Богохуления, Те Deum[19], реки слез,

То — лабиринтами умноженное эхо,

Блаженный опиум, восторг небесных грез!

They are a cry passed on by a thousand sentinels,

An order re-echoed through a thousand megaphones;

They are a beacon lighted on a thousand citadels,

A call from hunters lost deep in the woods!

То — часового крик, отвсюду повторенный,

Команда рупоров, ответный дружный рев,

Маяк, на тысячах высот воспламененный,

Призыв охотника из глубины лесов!

For truly, Lord, the clearest proofs

That we can give of our nobility,

Are these impassioned sobs that through the ages roll,

And die away upon the shore of your Eternity.

Творец! вот лучшее от века указанье,

Что в нас святой огонь не может не гореть,

Что наше горькое, безумное рыданье

У брега вечности лишь может замереть!