La colère de Samson - Гнев Самсона

Le désert est muet, la tente est solitaire.

Quel pasteur courageux la dressa sur la terre

Du sable et des lions ? — La nuit n’a pas calmé

La fournaise du jour dont l’air est enflammé.

Un vent léger s’élève à l’horizon et ride

Les flots de la poussière ainsi qu’un lac limpide.

Le lin blanc de la tente est bercé mollement;

L’œuf d’autruche, allumé, veille paisiblement,

Des voyageurs voilés intérieure étoile,

Et jette longuement deux ombres sur la toile.

Нема пустыня. В ней единственный шатёр.

Какой отчаянный скиталец распростёр

Его среди песков, где ночь не утолила

Горячей печки дня расплавленного пыла?

Едва поднимется легчайший ветерок —

Как гладь озёрная морщинится песок.

Белеет лён холста, покачиваясь нежно,

Вот страуса яйцо горит, и безмятежно

Лишь путникам звезда сияет до утра,

Две тени вычертив на полотне шатра.

L’une est grande et superbe, et l’autre est à ses pieds :

C’est Dalila, l’esclave, et ses bras sont liés

Aux genoux réunis du maître jeune et grave

Dont la force divine obéit à l’esclave.

Comme un doux léopard elle est souple et répand

Ses cheveux dénoués aux pieds de son amant.

Ses grands yeux, entr’ouverts comme s’ouvre l’amande,

Sont brûlants du plaisir que son regard demande,

Et jettent, par éclats, leurs mobiles lueurs.

Ses bras fins tout mouillés de tièdes sueurs,

Ses pieds voluptueux qui sont croisés sous elle,

Ses flancs, plus élancés que ceux de la gazelle,

Pressés de bracelets, d’anneaux, de boucles d’or,

Sont bruns, et, comme il sied aux filles de Hatsor,

Ses deux seins, tout chargés d’amulettes anciennes,

Sont chastement pressés d’étoffes syriennes.

Одна огромна, а другая села рядом:

Далила, руки взвив, их тянет как в обряде

К его коленям. Как отважен, молод он!

Но господин своей рабыней покорён.

Как леопард она легла, послушно бросив

У ног любовника свои тугие косы.

Его глаза огнём безудержным горят,

Раскрывшись как миндаль, и страсти просит взгляд

Бросая вспышками свет озарённой муки.

Смочил холодный пот её нагие руки,

А ноги страстные так скрещены под ней,

Что и сама газель не может быть стройней,

Бока, покрытые рядами ярких пряжек,

Смуглы, как надлежит хацорской деве каждой,

Грудь с амулетами, которым нет числа,

Невинно Сирии одежда облекла.

Les genoux de Samson fortement sont unis

Comme les deux genoux du colosse Anubis.

Elle s’endort sans force et riante et bercée

Par la puissante main sous sa tête placée.

Lui, murmure le chant funèbre et douloureux

Prononcé dans la gorge avec des mots hébreux.

Elle ne comprend pas la parole étrangère,

Mais le chant verse un somme en sa tête légère.

«Une lutte éternelle en tout temps, en tout lieu,

Se livre sur la terre, en présence de Dieu,

Entre la bonté d’Homme et la ruse de Femme.

Car la Femme est un être impur de corps et d’âme.

Самсон свёл мощные колени воедино,

Как некогда свои колосс Анубис сдвинул.

Укачанная сном, она, забывшись, спит,

Под нежной головой его рука лежит.

Он шепчет песню ей, наполненную болью,

Мотив еврейских слов приносит в скорбном горле.

Она в тяжёлом сне его не слышит речь,

Но песня в голову ей продолжает течь.

"Извечная борьба повсюду год за годом

Ведётся на земле под наблюденьем Бога:

На хитрость женщины — мужская доброта.

Ведь женщина душой и телом нечиста.

L’Homme a toujours besoin de caresse et d’amour,

Sa mère l’en abreuve alors qu’il vient au jour,

Et ce bras le premier l’engourdit, le balance

Et lui donne un désir d’amour et d’indolence.

Troublé dans l’action, troublé dans le dessein,

Il rêvera partout à la chaleur du sein,

Aux chansons de la nuit, aux baisers de l’aurore,

À la lèvre de feu que sa lèvre dévore,

Aux cheveux dénoués qui roulent sur son front,

Et les regrets du lit, en marchant, le suivront.

Il ira dans la ville, et, là, les vierges folles

Le prendront dans leurs lacs aux premières paroles.

Plus fort il sera né, mieux il sera vaincu,

Car plus le fleuve est grand et plus il est ému.

Quand le combat que Dieu fit pour la créature

Et contre son semblable et contre la nature

Force l’Homme à chercher un sein où reposer,

Quand ses yeux sont en pleurs, il lui faut un baiser.

Mais il n’a pas encor fini toute sa tâche.

Vient un autre combat plus secret, traître et lâche ;

Sous son bras, sous son cœur se livre celui-là,

Et, plus ou moins, la Femme est toujours Dalila.

Всегда мужчине сок любви и ласки нужен.

Когда родится он, кормилицей мать служит.

Она, баюкая, тогда в его крови

Пробудит пылкое желание любви.

Смущённый в действии, в своих смущённый планах,

О теплоте груди он грезит постоянно,

О песнях ночи, о лобзаниях зари,

И о губах, когда на них огонь горит,

О том, как на лицо падут густые кудри, —

И сожаления останутся наутро.

Он выйдет в город, и шальные девы тут

В озёра первых слов его с собой возьмут.

И чем сильнее он — тем легче побеждённый;

Ведь у большой реки стремительнее волны.

Когда борьба, что Бог вёл ради существа,

И против ближнего, и против естества,

Заставит отдых на груди искать мужчину —

Так нужен поцелуй, чтоб утолить кручину.

Он до конца свой долг не выполнил ещё:

Другая битва ждёт с предательским мечом.

Под сердцем, под рукой она себя явила;

Ведь женщина всегда останется Далилой.

Elle rit et triomphe, en sa froideur savante,

Au milieu de ses sœurs elle attend et se vante

De ne rien éprouver des atteintes du feu.

À sa plus belle amie elle en a fait l’aveu :

«Elle se fait aimer sans aimer elle-même ;

«Un Maître lui fait peur. C’est le plaisir qu’elle aime,

«L’Homme est rude et le prend sans savoir le donner.

«Un sacrifice illustre et fait pour étonner

«Rehausse mieux que l’or, aux yeux de ses pareilles,

«La beauté qui produit tant d’étranges merveilles

«Et d’un sang précieux sait arroser ses pas. »

— Donc ce que j’ai voulu, Seigneur, n’existe pas ! —

Celle à qui va l’amour et de qui vient la vie,

Celle-là, par orgueil, se fait notre ennemie.

La Femme est, à présent, pire que dans ces temps

Où, voyant les humains, Dieu dit : « Je me repens! »

Bientôt, se retirant dans un hideux royaume,

La Femme aura Gomorrhe et l’Homme aura Sodome ;

Et se jetant, de loin, un regard irrité,

Les deux sexes mourront chacun de son côté.

Победу празднует с надменностью она.

Среди своих сестёр тщеславием полна,

Что страстного огня в душе не ощущает.

Подругу лучшую в секреты посвящая:

Любовь к себе внушив, в ответ любви не даст.

Мужчина страшен ей. Она же ищет ласк.

Мужчина их берёт, но дать взамен не может.

Святая жертва, дар прославленный умножив,

В глазах подобных ей, возносит в небеса

Ту красоту, чей блеск рождает чудеса,

И может оросить шаги бесценной кровью.

—Что я хотел, Господь, не существует словно

Та — от кого любовь, и жизнь приходит в ком,

Та — гордостью своей нам сделалась врагом.

Сегодня женщина былых времён подлее,

Когда узнав людей, Бог молвил: "Сожалею!"

Но скоро каждого ждёт ненавистный дом:

Гоморра — женщинам, а для мужчин —Содом;

Бросая издали разгневанные взгляды,

Два пола встретят смерть, хотя и будут рядом.

Éternel ! Dieu des forts ! vous savez que mon âme

N’avait pour aliment que l’amour d’une femme,

Puisant dans l’amour seul plus de sainte vigueur

Que mes cheveux divins n’en donnaient à mon cœur.

—Jugez-nous. — La voilà sur mes pieds endormie.

Trois fois elle a vendu mes secrets et ma vie,

Et trois fois a versé des pleurs fallacieux

Qui n’ont pu me cacher la rage de ses yeux ;

Honteuse qu’elle était, plus encor qu’étonnée,

De se voir découverte ensemble et pardonnée ;

Car la bonté de l’Homme est forte, et sa douceur

Écrase, en l’absolvant, l’être faible et menteur.

О вечность! Знаешь ты, о Бог Великих Сил,

Я женскую любовь в душе своей носил.

И черпал в ней одной сил животворных больше,

Чем в волосах моих священной было мощи.

Судите нас. Она, заснувшая у ног,

Смогла продать меня и тайн моих залог.

Три раза пролила фальшивых слёз ручьи,

Но я увидел в них преступных глаз лучи.

Над удивлением победу правил стыд:

Прощённой быть и знать, что тяжкий грех открыт.

Мужская доброта и состраданья право

Прощая, лживое создание раздавят

Mais enfin je suis las. J’ai l’âme si pesante,

Que mon corps gigantesque et ma tête puissante

Qui soutiennent le poids des colonnes d’airain

Ne la peuvent porter avec tout son chagrin.

Toujours voir serpenter la vipère dorée

Qui se traîne en sa fange et s’y croit ignorée ;

Toujours ce compagnon dont le cœur n’est pas sûr,

La Femme, enfant malade et douze fois impur!

Toujours mettre sa force à garder sa colère

Dans son cœur offensé, comme en un sanctuaire

D’où le feu s’échappant irait tout dévorer.

Interdire à ses yeux de voir ou de pleurer,

C’est trop ! Dieu, s’il le veut, peut balayer ma cendre.

Я, наконец, устал. Моя душа едва

Несёт тяжёлый груз.

Мой стан и голова,

Для бронзовых колонн

служившие опорой,

Не могут одолеть постигшее их горе.

Всё время сдерживать неутолимый гнев

В святилище души,

от боли онемев,

Откуда яростный огонь рождает грозы;

И запретить глазам ненужные лить слёзы.

Довольно!

Может Бог смести с земли мой прах.

J’ai donné mon secret, Dalila va le vendre.

Qu’ils seront beaux, les pieds de celui qui viendra

Pour m’annoncer la mort ! — Ce qui sera, sera!»

Il dit et s’endormit près d’elle jusqu’à l’heure

Où les guerriers tremblants d’être dans sa demeure,

Payant au poids de l’or chacun de ses cheveux,

Attachèrent ses mains et brûlèrent ses yeux,

Le traînèrent sanglant et chargé d’une chaîne

Que douze grands taureaux ne tiraient qu’avec peine,

La placèrent debout, silencieusement,

Devant Dagon, leur Dieu, qui gémit sourdement

Et deux fois, en tournant, recula sur sa base

Et fit pâlir deux fois ses prêtres en extase ;

Allumèrent l’encens ; dressèrent un festin

Dont le bruit s’entendait du mont le plus lointain;

Et près de la génisse aux pieds du Dieu tuée

Placèrent Dalila, pâle prostituée,

Couronnée, adorée et reine du repas,

Mais tremblante et disant : Il ne me verra pas!

Я свой секрет открыл. Он у неё в руках.

Шагами стройных ног она меня разбудит,

Чтоб объявить мне смерть. И это будет, будет!

Он всё сказав, заснул, пока не пробил час,

И воинов орда, дрожа, в дом ворвалась;

Платили золотом за дорогие космы,

Связали руки и лишили глаз, а после

Сковали пленника в цепях и повели.

Двенадцать буйволов с трудом ту цепь несли.

Когда безмолвно он стоял перед Дагоном, —

Их главный бог не смог сдержать глухие стоны,

И, дважды повернув, обратно отступил

И дважды погасил в жрецах ненужный пыл.

Зажгли курения, пир кончится не скоро

Шум праздника летел, ему внимали горы;

И рядом с тёлкою, что в жертву отдана,

Далила бледная застыла, и она,

На месте пиршества по-королевски сидя,

Дрожала, говоря: МЕНЯ ОН НЕ УВИДИТ!

Terre et ciel ! avez-vous tressailli d’allégresse

Lorsque vous avez vu la menteuse maîtresse

Suivie d’un œil hagard les yeux tachés de sang

Qui cherchaient le soleil d’un regard impuissant ?

Et quand enfin Samson, secouant les colonnes

Qui faisaient le soutien des immenses Pylônes,

Écrasa d’un seul coup, sous les débris mortels,

Ses trois mille ennemis, leurs dieux et leurs autels?

Terre et Ciel ! punissez par de telles justices

La trahison ourdie en des amours factices,

Et la délation du secret de nos cœurs

Arraché dans nos bras par des baisers menteurs !

О небо и земля! Вас радость напоила,

Когда увидели, как лживая Далила

Не отрывает взгляд от повреждённых глаз

И знает, что для них свет солнечный погас?

Когда затем Самсон, расшевелив колонны,

Опору прочную, державшую Пилоны,

Под грудою камней, собрав остаток сил

Три тысячи врагов своих похоронил?

О небо и земля! Карайте справедливо

Измену подлую внутри любви фальшивой,

И проданный секрет, похищенный у нас,

Из сердца вырванный посредством ложных фраз.